Другие публикации

Other publications

Жизнь Елабужского купца Ивана Васильевича Шишкина, писанная им самим в 1867 году

 

1 2 3 4 [5] 6



[Предисловие И.Р.Гафурова]
[Предисловие Г.Р.Руденко]
Глава I
Глава II
Глава III
Глава IV
Глава V
Глава VI
Глава VII
Глава VIII
Глава IX
Глава X
Глава XI
Глава XII
Глава XIII
Глава XIV
Глава XV
Глава XVI
Глава XVII
Глава XVIII
Глава XIX

 

— 40 —

 

Глава XII

В 1838-м году Камашев, бывши в Петербурге, пишет ко мне, чтобы я приезжал в Петербург. Он рекомендует меня Фенларку Александру Федоровичу и Жадовскому Анастасию Евстафьевичу строить винокуренный завод на Белой, в Ангасаке. Я Камашеву отозвался нежеланием по неизвестности Жадовского, но через несколько недель получил снова убедительное приглашение и на приезд денег 150 р. серебром, и чтобы

 

— 41 —

приезжать прямо в квартиру Жадовского. В таковом случае решился ехать, хотя на чужие деньги побывать и повидать в Питере и в первый раз. Тоже в первый раз приехал в Москву, где показалось много величественного и диковинного. Был в соборах, был и в театре; сидели в креслах с екатеринбургским купцом-товарищем, с которым приехали из Казани, но, к неудовольствию, у меня из кармана панталон вынули бумажник со всеми деньгами и паспортом, которое все пропало, и не помню, как я доехал до Питера: верно, сколько-нибудь осталось денег. Я ехал из Москвы в Питер в дилижансах, учрежденных вновь Сорокиным. Товарищем в дилижансе случилось быть некто из князей Трубецких, человек очень хороший, который мне кое-что передал о Питере и, между прочим, непременно советовал повидать Европейскую знаменитость, необыкновенную танцовщицу Тальони, которую в театре я видел в балете. Для людей была диковинка, и для нас было тоже.

Начально приехали к Сорокину в контору. Вечером контора была освещена газом: тоже в то время это была новость. По утру явился к Жадовскому, который принял меня очень ласково. Потом был и Веймарк, который со мной обошелся тоже вежливо. Явился и к Камашеву, который хворал от паралича. Он очень был рад моему приезду, что я его послушался, приехал. И как был мне рад, что кажется лучше всякого родного. В Питере пробыл я десять дней, и все-таки меня уговорили принять должность управляющего будущим заводом. Это было в большое удовольствие Камашеву. В продолжение бытности моей в Питере Жадовский спрашивал меня о том, нет ли у меня в Питере каких-нибудь тяжебных дел. На оный вопрос я объяснил, что у нас товарищами есть дело в Сенате о поставке ржи и утонувшей с рожью барке. Он на это сказал: «Сейчас поезжай к Александру Федоровичу, то есть Веймарку. Он тотчас прикажет решить». Еду к Александру Федоровичу, объясняю дело. Он в тоже время призывает чиновника, приказывает ему съездить в сенат и сказать там, чтобы объясненное дело решили. Чиновник при мне же возвратился и сказал, что это дело отослано к министру внутренних дел. Веймарк сказал: «Это дело

 

— 42 —

Анастасия Евстафьича, то есть Жадовского, к нему ездил каждую субботу обедать директор Лекс и он его может попросить». С этими словами возвратился я к Жадовскому. Он на это сказал: «В субботу Лекс приедет, но ты напомни мне, чтобы я не забыл». Действительно, Лекс в субботу приезжает, и после обеда сели за карты. Я напомнил Жадовскому. Он тогда же подошел к Лексу. Поговорили, ко мне обращается и говорит, чтобы я в понедельник пришел сам к Лексу и объяснил дело. И при этом сказал Жадовский: «Возьми моего камердинера, он укажет квартиру и доведет до Лекса, а то тебя не допустят». В понедельник утром отправились с камердинером к Лексу. И, действительно бы, не добился: швейцары, лакей, камердинеры — все останавливают, а Жадовского камердинер отвечает, что от Жадовского. От Жадовского — и везде свободный ход до самого зала. И тотчас доложили, что от Жадовского.

Лекс вышел и лично мне сказал, чтобы я через 2 часа пришел в департамент, там он мне скажет. Я через два часа явился в департамент и на вопрос швейцарам и вахтерам отвечал, что иду по приказанию Лекса. И поэтому привели меня через несколько комнат к присутственным дверям. Немножко погодя, вахтер доложил обо мне. И через полчаса выходит из присутствия сам Лекс, обращается ко мне и говорит: «Ваше дело решено будет через три дня в вашу пользу». И потом обратился к начальнику отделения и сказал, чтобы они занялись этим делом и непременно кончили, и ушел в присутствие. Мне ничего не осталось делать. Поклонился и я ушел. Прихожу к Жадовскому. Ему передаю все. Он на это сказал: «Дело кончено. Я уже буду настаивать у Лекса, и дело перейдет в Сенат. Там Александр Федорович настоит». И действительно, дело было решено как нельзя лучше; деньги, нам оставленные 45/т. руб., велено было выдать с процентами. И на проценты — проценты, которые мы все получили. Вот, что значит протекция! Из Питера я поехал строить завод, а по пути велено мне заехать из Москвы в Пензенскую деревню Жадовского, выбрать тут 4 мальчиков в ученики винокуру и приготовиться для переселения в Ангасак 50 семейств. Потом приезжаю в Ангасак.

 

— 43 —

Там лес уже был почти весь вывожен, а я распорядился прочими и многими предметами. Надо было нанять плотников, кирпичников, а для них нужен и сарай, заготовить разное железо и разную снедь; мастеров — делать паровик, мастеров — делать винокуренные медные трубы. Ко мне прислали винокура и мастера для стройки завода, и для них надо было приготовить помещение. По приезде моем на эту дачу были только изба да горница одна, и мельница с пильнею, но пока не пилили и не могли пилить. Но я, первым долгом, устроил жильную, как необходимую для стройки, которая действовала отлично. Пилили лес толщиною в 5 четвертей, и в одно лето выстроили завод. Пустили его в октябре месяце в ход. Кроме завода с принадлежностью к нему выстроили два дома для себя и винокура с мастером. Для будущих крестьян 40 срубов приготовили. Три мельницы на совершенно новых местах выстроили, а в старой бывшей мельнице переделал механизм, и мельница стала постоянно молоть на два постава, а прежде молола накопом воды и только один день. Подвалы большие, амбары хлебные и наделал кирпича для всей потребности.

И на другой год выстроил каменный двухэтажный дом, внизу контора, а вверху — управляющего. /И в первый же год выстроил два судна — подчалка из них я же купил один за 6/т. рублей/. И все эти постройки делались не только хозяйственным, но и экономическим образом, и от чего соблюдение было по крайней мере до 20 т. рублей экономии. Теперь оставалось курить вино, которого и продали хозяева 40 т. ведер с доставкою в разные места на сроки с неустойкою по рублю с ведра, кроме передачи. С контракта копию прислали, а денег ни гроша. Даже еще за некоторые материалы и постройки было недоплачено 8 т. рублей. А вино курить, — как хочешь! Октябрь прошел, прошел и ноябрь. Кое-где и кое-как приобретали муку, курили на один затор. Потом с генваря 1839-го года приезжает сам Жадовский. Нашел все в порядке, но только вино не курится. Это ему показалось неудовлетворительно. По его бы желанию деньги, которые были в руках, никому бы не отдавать и купить бы муки и курить вино. Но

 

— 44 —

как же это можно было делать с честными правилами. Проживши несколько дней, он уехал, взял с собой человека с тем, чтобы деньги прислать из Мензелинска. Мензелинск был его откуп, или из Казани, но не прислал ни откуда. Человек приехал из Казани ни гроша не привез. Обещался прислать из Москвы, и этого не было. А прислали уже в последних числах марта и то менее половины, сколько требовалось. В таком положении, что будешь делать?

Зная, что вина 40 т. продано с неустойкой в 1 р., значит 40 т. рублей, да передадут, может, по рублю — опять 40 т. рублей! Надо эту беду как-нибудь отвратить. А если дожидаться денег и время упустишь и летом курить нельзя, то беда неминуемая. В таком случае принялся действовать своими средствами, приобретать муку и именно кредитом. Меня и там несколько знали и в особенности при постройках видели справедливые во всем действия: не кабальские, а коммерческие. Стали муку давать в долг, обещая им по присылке непременно заплатить, а присылки непременно должны быть. В особенности, у богатых было муки заготовлено много. Зюбаир продавал 10 т.пудов; с тем давал, чтобы была моя ответственность. «Я, говорит, не знаю твоих генералов, а тебя знаю. Он, Зюбаир, да еще вотяк Сагит, у которого было до 7 т., взял на свою ответственность, да кое у кого и других. И вино решительно все 40 т. ведер выкурили, но со всеми не расплатились в то время. Даже некоторым платили в июле и августе, но все-таки заплатили. Я в этом сам сильно настаивал. Такие неаккуратные неправильные и некоммерческие правила были не по-моему характеру. У Жадовского правила кабальные. А управлял он, хотя первый год, но писал чрезвычайно лестно и был очень доволен, но я, признаться, не мог исполнять его несправедливых желаний даже против своего товарища. В таком случае я стал потихоньку отсылать кое-что домой. Там у меня были свои лошади и экипажи. Ясно видел, что я не могу служить у такого хозяина. Да и ему надо было на кабальный манер. Жадовский видел из моих донесений, что я на таких правилах — не служака, прислал управляющего другого

 

— 45 —

— поляка из своего Костромского имения, предписал мне все сдать, что я и исполнил. А собственность была вся перевезена. Оставалось только сделать всему подробный счет и отчет, который простирался с лишним на 400/т. руб. И этот счет продолжался месяца 3 или 4. По всему этому счету начли на меня 400 руб. и это единственно на не оказавшиеся равные вещи во время постройки и после. Это зачел в жалование. Тем и дело кончилось. Но в продолжение 4 месяцев, как продолжался от пьяниц-конторщиков счет, я приезжал туда и, наконец, нашел нового управляющего в слезах. Узнаю, что такое? А вот что. Подлец Жадовский чуть не по матерну меня зваривает. Совершенно невозможно у него служить. А я похвалился, что ко мне всегда писал вежливо и благосклонно, даже ничуть не было ничего заметно.

— Да я читал к тебе предписание, они тебя, с позволения сказать, готовы были лизать.

А после меня у них на заводе управляющих было на году — то по два, то по три: никто не мог потрафить, и, наконец, и завод сожгли до основания. А после выстроили новый, я по разным причинам поступил в опеку. Жадовский же ко мне все был расположен и после ко мне несколько раз заезжал и даже ночевал. А служащие в Ангасаке всегда со всякой всячиной обращались ко мне.

 

Глава XIII

После занятия в Ангасаке, я согласился с уфимским чиновником, бывшим в то время башкирским стряпчим, Иваном Петровичем Королевым, /который до меня заведовал поверхностно Ангасаком, / поставлять, в его заведывании находящийся, башкирский поташ* и шадрик, всего до 200/т. пуд. Для этого купили суда, в том числе я в Ангасаке барку, а

(*) Поташ — белый зернистый порошок, вещество со щелочным свойством, добываемое из золы.

 

— 46 —

машина коноводная у меня находилась и стояла в Устье Камском. Суда с товаром сплавили на Устье Камское и до Нижнего за моею машиною довели благополучно, и разочлись добросовестно, и были оба довольны. После этой операции я все-таки занимался торговлей хлебом и поставкою его на машине до Нижнего и до Рыбинска.

На 1844, 45 и 46-й годы выбрали меня вторично в градские головы. В продолжение этой службы случился пожар. У Шарыгина загорелся его дом, стоящий возле Рябова, а Рябовский — позади Стрельникова. Пожар образовался очень скоро и в большом разгаре. Его новые службы стояли возле ветхого дома Рябова очень близко, не более аршина стена от стены. А полагали, что загорится дом Рябова, потом Стрелкникова, а у него была конопля и пакля более 1 т. пудов, и ожидали большого бедствия. Но мы распорядились энергично так, что 1-й гильдии купцы воду возили сами и поставили к Рябову дому несколько машин так, что дом был совершенно всегда облит. Так равно и в других местах действовали, и тем спасли от большого бедствия: ограничился пожар одним домом. В это время вода мною проведена была у нас в 4-х домах. Прочим захотелось тоже иметь, и согласились провести ее по двум улицам: по Покровской и Казанской. И проведено было в 52-х домах. В каждом доме был кран, а в некоторых было и по два, то есть во дворе и кухне, или во дворе и бане. И воды с расчетом и наблюдением доставало. Это предприятие было делано на собранные деньги по подписке, а я устройством всем распоряжался. И это пользование продолжалось несколько годов до самого бедственного пожара, который все это истребил, и более не возобновляли. Потому более, что воды в источниках сделалось мало.

В этой должности я служил, можно сказать, во всех отношениях хорошо, и общество моей службой было очень довольно. Это доказывается тем: по окончании службы вновь меня просили принять эту службу с большим убеждением. Несколько раз вставали все на ноги и просили. По решительному моему нежеланию должны были выбирать другого.

 

— 47 —

Меня же против желания не хотели этим обижать, потому что моей уже службой вполне были довольны.

Выбаллтировали Капитона Яковлевича Ушкова, и после выбаллтирования его, меня снова еще просили. Даже говорили, что мы без баллтировки все шары вам поднесем. Но я все-таки не согласился. Капитон Яковлевич почти тоже никакого дела не делал без моего совета. И на все и всегда поминали, да и последователи его не обходились без этого.

 

Глава XIV

В этот период времени постигло наш город большое бедствие. Случился пожар 1850-го году 20 августа. Загорелось начально у брата Василия Васильевича в самую полночь, но увидели нескоро. Огонь начально показался в конюшне, которая недалеко была от дома, который был высокий. Второй этаж был деревянный, скоро загорелся и от него огонь распространился. Скоро огонь перешел через улицу; загорелся дом Дмитрия Ивановича, а потом и пошло далее. А на другой стороне сгорел и начально наш семейный дом, потом мой, и рядом с ним — дом Никиты Ивановича Ушкова. В этом пожаре начально сгорело до 60-ти домов, и пожар прекратился часов в шесть. А потом снова зазвонили в набат в 8-м часу, и загорелся вновь из оставшихся домов на Покровской улице дом Замятина, и загорелся самый верх крыши. И постепенно горело и усиливалось, и потом перешел огонь на соседний дом Кирилла Ивановича Стахеева. А у него в сарае имелось много сена. Oт него пожар сильно распространился и пошел во все стороны по Покровской улице, и по Казанской сильно усилился. /По мосту перешел на Покровскую сторону, а там дома все деревянные, и пожар по ветру все сжег до самой поскотины/. И в этот пожар сгорело более трехсот домов, а всего до 100 домов. (От лавок правая сторона Покровской улицы и вся набережная равно и все церкви не подверглись пожару).

В этот несчастный пожар никакого влияния не было к ограждению чего-нибудь, кроме собственно самими хозяевами

 

— 48 —

и своими подручными средствами. Этот пожар происходил в самую Нижегородскую ярмарку. Купечество почти все было на ярмарке. Головой был Иван Иванович Стахеев, который неспособен к подобным должностям. Сам мало занимался и ни во что общественное не вникал. Инструменты пожарные ни к чему не годились, да и существовали ли они. Когда вновь загорелась крыша на доме Замятина, то бы кажется, двумя или тремя ведрами можно было огонь остановить. Но ни воды, ни машины, даже ни одной лестницы не нашли. Народ сошелся в большом количестве. В том числе и мы находились, глядели, как разгорается, и хлопали только руками. Наконец, принесли лестницу об одной ноге в то время, когда огонь перешел уже на дом Стахеева, и я, было, полез сам на крышу и никак не мог влезть по совершенно изломанной лестнице. А между тем огонь взял свою силу. /Доказательством беспечности и небрежности многие предметы служат: 1-е огонь перешел по мосту на Покровскую сторону. Это было в полдень. Народу было уже много пришедшего из деревень, и его бы очень возможно оградить, воды в ключе достаточно; или разломать его сколько следовало. 2-е. От Замятина загоревшего дома дом был Ивана Ивановича, а у него был и есть брат — мастер во все место и длинный, и высокий. Но он не помешал перейти огню равно и на соседние дома, которые тоже сгорели. Головы Ивана Ивановича самого не было, а оставил вместо себя должностью править известного Семена Кочня, который не в состоянии свиньям корму дать. И потому-то нигде и никакого распоряжения, ни влияния не было.

Городничий Ерлич был старик слабый. Ничего от него нельзя по его слабости и требовать. Мы же с Никитой Ивановичем пострадали первые, и нам было совершенно не до того.

Начально защищались по возможности, потом имущество сохраняли, а потом и с ним надо было распорядиться, и нам уже было не до распоряжения по пословице: «не до поросят, коли самого палят».

Голова Иван Иванович, кажется, сознавая свою ошибку и невнимание к обязанностям, вознаграждал за это разными пожертвованиями срочными и без возврата, а сгоревший

 

— 49 —

магистрат выстроил за свой счет новый. /В этом же году привелось строить церковный соборный дом. Каменщики просили за кладку очень дорого, а нам церковных денег лишку давать было жалко. Поэтому мы с Иваном Степановичем Лекаревым и взяли дешевле много. Пригласили десятника, наняли каменщиков и выстроили как нельзя лучше. Вышел и сух, и тепел. От этой кладки рублей 50 только взяли убытку.

Выбаллтировали Капитона Яковлевича Ушкова, и после выбаллтирования его, меня снова еще просили. Даже говорили, что мы без баллтировки все шары вам поднесем. Но я все-таки не согласился. Капитон Яковлевич почти тоже никакого дела не делал без моего совета. И на все и всегда поминали, да и последователи его не обходились без этого.

 

Глава XV

В этом же году разрешено строить здесь на выгонной земле мельницу, о которой я просить начал с 1833-го года, когда был в первый раз градским головой. Тогда я предложил обществу постройку мельницы кому-либо желающим, но никто на это ни по каким условиям согласиться не изъявил. Они считали, что выстроить ее здесь по разным естественным причинам невозможно. Тогда я изъявил желание выстроить сам, и общество с большим удовольствием согласилось отдать на каких угодно кондициях*, и предоставило оные писать самому мне как угодно и как бог по сердцу положит. Я написал, соображаясь со своими выгодами, и все-таки для пользы общественной. Срок по постройке назначил на 20 годов. 12 лет без оброку, а последние 8 — платить по 40 рублей серебром в год. На выгонной земле, на Тойме реки противу деревни Подмонастырки, на месте, где мне понравится, и я изберу и найду для себя удобным; земли отвести 2 десятины, и более от общества ничего не требовал. Общество на оное было согласно. Сделали приговор и дело пошло в ход.

Тогда брат Василий Васильевич содержал в оброчном содержании мальцевскую мельницу. Пришедши ко мне, говорит, что я новой мельницей сделаю мальцевской мельнице подрыв, и поэтому стал проситься в товарищи. Я ему отказал. Он тогда же мне сказал, что будет мне пакостить. И, подговоривши

(*) Кондиция — условие.

 

— 50 —

Чернова, с которым тогда только был в дружбе, а Чернов был в то время бургомистром, они сделали губернскому правлению представление, что я, по влиянию своему на свое общество, взял приговор на постройку мельницы для общества совершенно невыгодный и безо всяких торгов. Губернское Правление нарядило следствие, а я нисколько не хлопотал, и дело осталось безо всякого движения и где-то лежало до 1849-го года. В эго время губернией правил советник Андрей Максимович Подарин, (которому я был известен). Он увидел это дело и тотчас предписал голове спросить меня о согласии моем строить и если изъявлю желание и на каких кондициях предложить обществу, а потом сделать торги. Я вновь изъявил желание строить на тех же кондициях, и общество снова согласилось на них, а на торги никто не явился. Губернское правление, получивши, представило министру.

Министр утвердил, и предписали к исполнению. Прислали землемера, который спрашивал меня, где отвести место под постройку мельницы, потому что в приговоре было сказано, где мне понравится, и я изберу для себя удобным. Я этим правом захотел воспользоваться и указал место на рыбарском истоке. А воду к мельнице пустить из Тоймы через большое озеро канавой. Тут по указанию моему землемер и отвел место. Я, видевши брата Василия, что он безо всяких средств, детей много и все маленькие, пригласил его строить и пользоваться вместе пополам и безо всякого на это документа. Он согласился, и мы на отведенном месте выстроили мельницу, которая зиму и молола. Но общество сочло для города неудобным, чтобы мельница была на истоке, а как отдавало на Тойме, и должна быть на Тойме, хотя от этого никакой разницы ему не происходило. Об этом протестовало и начальство, велело мельницу перенести на Тойму к деревне Подмонастырке. Туда ее и перенесли. И место это вышло для нас много удобнее и выгоднее потому особенно, что вода здесь в пруду может подниматься более трех аршин, а там и до двух аршин не поднималась. И здесь мельница начала молоть вдвое сильнее первой. И начали молоть с начала 1854-го года и до

 

— 51 —

1858-го года мы с братцем содержали ее кое-как. А потом он начал ужасно своевольничать, и начал возить с мельницы не только лопатошную муку, а мною изо ржи купленную. Я, разумеется, не приказывал давать. Он на это рассердился и с мельницы все свое увез и не стал участвовать; подал прошение в магистрат, жалуется на меня, что я его половинщика удалил; и везде ругал, называл грабителем; что я его ограбил. Магистрату бы довольно было узнать одного контракта, кому обществом отдана мельница. И если бы хотя косвенно, имя Василия было. Но подлый магистрат давай тянуть дело, давай от меня брать разные объяснения и по одному-то предмету по несколько раз. Но при всем том эту ссору прекратил Дмитрий Иванович. Привел ко мне брата и помирил нас на том, что он желал, все ему я исполнил. А это желание состояло только в том, чтобы ему дать контракт, что он имеет половину доходов с мельницы; это он постоянно получал и в этом я ему никогда не отказывал. И магистрату неоднократно писал, что ему от половины доходов не отказывал и не отказываю. Следовательно, и ссориться было бы не о чем. Но и после этого мир у нас продолжался недолго, хотя между нами, его зятем и сделан был окончательный счет, по которому пришлось за мною за получаемые доходы с мельницы/ с того времени, как он отказался/. Все ему заплатил, но он все-таки был недоволен мною. Вскоре после этого за долги в опеки его дом продавался и должен бы непременно продаться.

Но, Дмитрий Иванович сострадая к нему, а более к его большому семейству, изъявил благодеяние для него, объясняя мне, что он намерен дом весь выкупить, внести за него все 5 тыс. рублей серебром с какими-то лишками, с таковым условием, чтобы он в Елабужскую мельницу в течение восьми лет никакого влияния не делал и чтобы я один ею пользовался и распоряжался. А я бы ему в течение сего времени, и каждый год платил за вас по 300 р. из доходов мельничьих и более ничего.

Я на это говорю, что Вы и процентов не получите, а не только капитальную сумму. Но это, говорит, мое дело. Я этим хочу успокоить вас, то есть меня, вас всех, Василий

 

— 52 —

нисколько не огорчал. Я на это говорю, что очень дорого это стоит, что все дело этого не стоит. Но он, как принял такое намерение и не хотел его изменить. При таковом его благодеянии я говорю, что я брату все-таки буду давать половину доходов, разумеется, за вычетом 300 р., которые буду выдавать Дмитрию Ивановичу. Тогда посылает за братом Василием Васильевичем, который и приходит. Он ему объявляет свое вышеписанное намерение, а к этому и я подтверждаю, что все-таки буду давать половину с тем только, чтобы не вмешиваться в распоряжение мельницы. Он на это не только согласен, а предоволен-доволен и поклонился Дмитрию Ивановичу в ноги. После этого Дмитрий Иванович отдал все деньги ему для взноса, куда следует. Он, получивши взнос, и дом освободил от продажи, а к Дмитрию Ивановичу более не обращается. Проходит день, проходит неделя, и две Дмитрий Иванович ожидает его с каким-нибудь письменным условием, но он не является, и никакого условия не сделал. А после отбивался тем, что он не сам просил Дмитрия Ивановича делать для него то, что он сделал. И так это благодеяние осталось безо всяких последствий. Дмитрий Иванович остался в таком положении, что будто безрассудно вверился и дал деньги в чужие руки, а не от имени своего внес за дом. А если бы он от себя это сделал, то бы и дом числился Дмитрия Ивановича. И Василий Васильевич в необходимости бы был дать документ, и для него совершенно ничтожный. Но Дмитрий Иванович отозвался да и отзывался очень справедливо, что мог ли думать и ожидать он, чтобы могло это случиться. За таковое делаемое благодеяние чего должно было ожидать кроме благодарности, а вышло наоборот: Дмитрий Иванович говаривал, что агрызские татары большие плуты и мошенники, но они того с ним не делали и не сделали бы. Поэтому от ближнего русака и подумать об этом невозможно казалось.

Продажа дома производилась в апреле. Я же со своей стороны в это время по такому условию вступил в распоряжение мельницею и, как она освободилась от залития камской воды, сделали принадлежащую починку и поправку. Сделал новые

 

— 53 —

некоторые колеса; положил тоже некоторые новые камни и на все оное израсходовал 1600 р. ассигнациями; мельницу наладил как нельзя лучше, и всю осень мололи исполу.

В декабре месяце Василий Васильевич вдруг присылает лошадей и четырех работников, приказал с мельницы какой есть хлеб весь увезти. И тотчас навалили и увезли. Мне сказали об этом поступке, но с моей стороны остановить уже было некого. Они тотчас уехали. Кляузы заводить не приходилось, полагая, что этим может и ограничиться. Но не тут то было! Генваря 8-го числа приезжают на мельницу два сына и три работника, моих мельников с мельницы всех выгнали и мельницей насильно завладели. Хлеб — тоже, какой был, увезли. Мельник прибегает ко мне, объясняет все насилие и даже с дракою. Я, узнавши это, рассудил, что я личностью своей ничего сделать не могу, когда они решились на таковой поступок, следовательно, ранее готовились на оной. Полагал, коли ехать, то кроме брани и бесполезных упреков и может еще и оскорблением, — другого ничего быть не может. А если поехал, то бы, верно, большое оскорбление случиться могло. Что его сынок моему мельнику, пришедшему от меня, говорил:«Зачем не приехал, мы бы разделили с ним гостинцы».

Итак, мельницею завладели, что называется, силою. В таком случае что делать, как не просить полицию. Подаю прошение, разумеется, с объяснением всего. Полиция, по принятии прошения, посылает своего старшего солдата на мельницу, которого тоже прогнали. Полиция молчит. Я, через несколько дней, подаю другое прошение в полицию, упрекая ее, что ее посланного выгнали, и после, что за полиция, коли с нею так поступают. Но ей не стыдно; она все-таки молчит. Наконец, месяца через полтора официально объявили мне, что у нас заключен с ним контракт, содержать вообще. Поэтому она не может его отстранить. А о поступке насилия и за право на мельницу ему выданы от Стахеева деньги, — ничего не говорит. В таком случае жалуюсь на полицию губернскому правлению, которое мне отказало: слова не сказала: говорит, что городничий поступил правильно. Нечего делать, жалуюсь в

 

— 54 —

Сенат. Так кое-кого попросили. Сенат затребовал контракт, мной заключенный с обществом, и в нем видит одно мое лицо, и решил тем, что общество общественное имущество доверило одному Ивану, он ему и состоит в ответе, а постороннему лицу нет дела. И поэтому решил тотчас отобрать мельницу со всем имуществом и отдать мне в единственное мое содержание. Тем и кончилось. А о насильственном поступке, о не действии полиции и неправильного заключения губернского правления ни слова не сказано. Вот как дела у нас делаются! Это решение последовало почти через четыре года. Но брат этого решения не знал, да и не полагал он дела в Сенате. По получении о сем указа, в полиции были уже другие, а можно бы было настоять, что было в мельнице, все захватить. Даже муки было до 20 кулей. Но полицейские стали просить муку ему отдать и дать время ее убрать, а после мельницу принять. Я согласился на оное, полагая, что одной мукою ограничиться. Но не тут-то было! Они ночью решительно не только в мельнице, но и в доме все очистили, с камней обручи поснимали, и в доме-то гвозди все выдрали, и оставили одни в доме стены, а в мельнице одни камни. Нo я уже на это не обращал никакого внимания, так как вся эта мелочь не заслуживала ни грабежа, ни ходатайства о нем потому, что ее было менее нежели на сто рублей. После этого он же, те есть брат, подал прошение в полицию о взыскании с меня за купленные им для мельницы жерновые камни и для вешняков нежни, не довольствуясь тем, что пользовался мельницей 4 года один, да и от меня отнял в генваре с полным количеством камней и вешняками. Разумеется, я от платежа отказался, а он в четырехлетнее свое содержание довел мельницу до самого ничтожества, совершенно во всех отношениях не по тому, что он не надеялся ею владеть, а по худому его состоянию. И по таковым видимым его бесчестным поступкам, мало с ним по мельнице делали дел, избегали разной неприятности, что нередко случалось. По поступлении ко мне мельницы, я на другой же год в необходимости был не только поправлять, а перенес на другое место и выстроил совершенно новую. Пока владею ею спокойно,

 

— 55 —

но имею прямое намерение, когда убытки от нее возвращу, то по сделанному с Дмитрием Ивановичем условию, буду платить Дмитрию Ивановичу 300 p., а если будут излишки, буду платить и брату на его половину. После поступления мельницы ко мне, брат заболел очень тяжело, испугался смерти, призвал меня и Дмитрия Ивановича, раскаялся в своей вине, кажется, простился искренне. После сего через несколько дней выздоровел и с нами, кажется, по-прежнему в приязни и ладах, и друг у друга часто бываем.

 

Глава XVI

С самого детского возраста имели в содержании постоянно мельницы. Бывали случаи, — сам делал шестерни и насады, и еще родителем моим были введены в употребление железные шестерни. Но в последствии я, постоянно вникая во всю подробность мельничного дела, как по устройству вообще механизма мельничного, как-то колес наливных, почвенных, ковки камней, так и по устройству плотин и вешняков, и опытом постиг очень много нового для улучшения. И поэтому написал книжку и издал в печати в 1857-м году под названием: «Практическое руководство к построению и улучшению мельниц» с подробными чертежами ко всему, книг отпечатано было 600 экземпляров. Из них 400 продано, до 100 раздарил, а до 100 остались непроданными. Продавал по 1 р. серебром. Цель моего издания была не только для интереса, сколько желая познанные улучшения ввести в известность. Но полагаю, едва ли верили и моей книжке также /как/ по обыкновению прежде многим издаваемым пустым книжкам. Я это полагаю потому, что мало разошлось экземпляров. Известно, что во многих местах, по прежнему устройству, мельницы тоже в половину мелют, а на улучшение и внимания не обращают, да, кажется, не верят по закоренелому обычаю, что давно и прежде было так. В этом отношении я сколько-то жалею, что мало испытали указанные верные

 

— 56 —

улучшения. Я это точно опытом дознал: у нас на Тойме, на всех мельницах мельничный постав* смалывает в сутки от 20 до 40 четвертей, но и то редкость. Но по моему улучшению и наблюдению во всех частях Елабужской моя мельница смалывала по 60 четвертей на каждый постав в сутки. И так бывало, что на три станка смалывала до 200 четвертей в сутки. А в одну зиму от декабря до спуска воды смололи 16 т. четвертей, и на этой же мельнице, если что-нибудь не так сделается, то и мелет совершенно иначе и много менее.

(*) Постав — пара мельничных жерновов.


 

1 2 3 4 [5] 6


 

Публикации по теме:
И.В.Шишкин. История города Елабуги
В.К.Магницкий. Иван Васильевич Шишкин. 1792-1872
В.К.Магницкий. Иван Васильевич Шишкин, гражданин г.Елабуги
Архимандрит Иосиф. Обозрение Вятской епархии



Наверх
blog comments powered by Disqus