Жизнь Елабужского купца Ивана Васильевича Шишкина, писанная им самим в 1867 году
[Предисловие И.Р.Гафурова]
[Предисловие Г.Р.Руденко]
Глава I
Глава II
Глава III
Глава IV
Глава V
Глава VI
Глава VII
Глава VIII
Глава IX
Глава X
Глава XI
Глава XII
Глава XIII
Глава XIV
Глава XV
Глава XVI
Глава XVII
Глава XVIII
Глава XIX
— 30 —
Глава X
В продолжение службы моей головою в 1834 году, марта 1-го числа вятский губернатор вызвал меня в Вятку предписанием, в котором писал, чтобы я появился к нему с готовыми средствами для поставки ржи в количестве 12 т. четвертей с доставкой в Дубовку для осеменения Кавказской области. По таковому критическому предписанию пригласил хлебного торговца Чернова, и сам тотчас отправился.
По приезде в Вятку к губернатору Ефиму Ефимовичу Ренкевичу, «который в то время уже был болен, (а летом и помер), узнали, что распоряжался вместо него губернского правления советник Андрей Максимыч Падарин, который и предлагал нам, головам, мне и сарапульскому Ижболдину и явившимся от Чернова поверенным (из них один – для продажи ржи 8 т. четвертей на Бетькинской пристани), условие: рожь на этой пристани, никому кроме Чернова покупать не позволять; и принять рожь на пристани; а другой представленный им поверенный брался поставлять ее до Дубовки. И эти кондиции изменить нисколько не хотели. Да им иначе и не было
— 31 —
доверено. На таковые предложения начальника никак не могли согласиться, в особенности на то, чтобы запретить другим покупать хлеб, что невозможно, противозаконно; 2-ое, что пристань Бетьки другой губернии, оренбургской, и поэтому Вятский губернатор не имел никакого влияния. Вследствие сего им было отказано. Кроме подрядчиков от Чернова явился орловский купец Жаворонков, который изъявил желание ржи продать и доставить до Дубовки-пристани 4 т. четвертей и назначить крайнюю цену за 9 пуд. 25 руб. ассигнациями. Но для начальства этого количества было недостаточно, и оно намеревалось остальное количество 8 т. четвертей купить и поставить нам головам в виде комиссионеров.* Из чего мы могли усматривать разные превратности: контроль и отчётность затруднительные. И поэтому за лучшее сочли вместе с Жаворонковым взять в виде подряда все 12 т. четвертей, каждый по 4 тонны четвертей; цену же убедили убавить из воспрошенной Жаворонковым 50 коп. на четверть, что и восходило с доставкою за 9 пуд. чистой ржи в двух кулях 24 р. 50 коп. И поэтому заключили общий контракт 8-го числа марта месяца 1834-го года. В задаток подучили на каждое лицо по 60 т. рублей, и оставшиеся деньги получить от откомандированного чиновника при погрузке и доставке. Проданное количество ржи успели в такое короткое время купить и отправить своевременно, но к несчастью нашему, от сильной бури, пониже Самары, противу села Печорского, одно судно с 2 т. чет. ржи, принадлежащее Жаворонкову, потонуло, и совершенно все погибло. Нисколько спасти не смогли. Утонуло на шести саженях глубины, ушло ко дну и так все уничтожилось, и поэтому по сдаче ржи следуемых нам денег 45 т.р. выдачу остановили до окончания дела. Дело же продолжалось до 38-го году. После умершего губернатора Ренкенвича поступил Тюфяев, которому по этому обстоятельству передано, что это дело нечисто и ему насказано было всякой всячины, то цены справочные от голов /на продукты и поставку/ были представлены увеличенные для
(*) Комиссионер — посредник в торговой сделке.
— 32 —
того, чтобы головам стать подряд по увеличенным ценам взять на себя. К тому же был по этому мнению случай: справочные ведомости за генварь* были посланы с подчистками в цене и не были оговорены. Поэтому Губернское Правление их обратило и приказало прислать другие без подчисток и поправок, которые и были своевременно посланы. Но это обстоятельство увеличили и выводили так, что цены были в обращенных написаны низкие, а как намерение сделалось увеличить цены, поэтому и были будто бы обращены для увеличения цен. По таковому сомнению губернатор вызывает экстренно нашего городничего Дурова в Вятку и по приезде его туда тотчас послал за обращенными ведомостями сличить их с вновь присланными. Но к счастью, ведомости обращенные были не уничтожены и их привезли в настоящем виде, который по рассмотрению и сличению с вновь полученными оказались верными. А хотя и были в копеечных графах подчистки, но и в новых ведомостях цена значилась в копеечной графе, также как и в обращенных 30 коп. Следовательно, в обращенных этим полагать были дешевле, то разве гривна или две, что никакого расчету не стоило для этой малости с намерением обращать ведомости. И это обстоятельство осталось без уважения. Но при всем том как губернатору было ни сказано много фальшивого, и он в этом убедился, бывши в Елабуге и тому ж поставлен был на квартиру к Чернову, обвиненному в непредставлении ему этой поставки, и в особенности ко мне, имевшему большое недоброжелательство со злостью ему сродной, дополнил губернатору, что за эту поставку с покойным губернатором взяли с ним деньги, и поэтому дали нам цену за рожь и поставку дорого, что в доказательство выказывал разные продажи и поставки частные гораздо дешевле, я сослался для доказательства на маклерские книги, где записаны контракты. Поэтому губернатор приказал маклерские книги, как из Елабуги и Сарапула, прислать в Вятку для рассмотрения, для открытия фальши и по сему представил министру, который приказал
(*) Генварь — январь.
— 33 —
составить комиссию и исследовать дело как можно строже. Об утоплении судна местное следствие было сделано как нельзя лучше, потому что действительно была сильная буря; местное начальство сбивало народу для подачи пособия несколько сот человек, но никакой помощи подать не могли. А комиссия, приехавшая в Елабугу, начала от доносчика Чернова, взяла объяснение и потом от меня и Ижболдина. Мы, что называется отчиканились, как нельзя лучше, всю клевету, выводимую на нас, опровергли и очень справедливо. Главное то, что с осени хлеб и суда были дешевле, и поэтому продавалось и поставлялось, и контракты писались гораздо дешевле. А весною хлеб сделался почти вдвое дороже, а суда даже втрое. И поэтому поставки подорожали тоже вдвое, что доказано было самими продавцами. Но все-таки все дело лежало долго у губернатора, как будто чего выжидаемого. А по удалении его от должности, тогда дело было отправлено в сенат, но в сенате его кончить вышел неожиданный приятный случай. В это же время мною было продано с доставкою до Саратова ржаной муки 2 т. и овса 1 т. кулей купцу, немцу Ивану Архипычу Зевергу, он доставил и сдал благополучно. Но ужасная перемена вышла в ценах на хлеб по случаю очень хороших урожаев. Из двух рублей сделался рубль. У меня от казенной ржи остался остаток, который продан по 11 р. за чет., тогда как продана была к концу 24 р.50 коп. По окончании дел в Дубовке и Саратове поехал я в Нижний на ярмарку: туда была отправлена машина с грузом. При проезде по пути через Пензу и Саранск со мной случился неприятный и даже страшный казус. Меня сочли за беглого тогда, как я имел подорожную, выданную как именному поставщику от губернатора. По ней дали и заложили на почтовой станции тройку лошадей. И только ехать, приходит почтмейстер, остановил выезд, попросил подорожную посмотреть. Я удовлетворил его. Он усомнился, что подпись губернатора правильно подписана. Еще стал просить, нет ли другого документа. Я подаю ему паспорт, в котором значилось, что я — градской голова. Поэтому он больше усомнился, что градским головам не велено по закону отлучаться.
— 34 —
Я показываю свидетельство, выданное мне губернским правлением на отлучку. Но он ничему не верит. Приказал лошадей отложить, а документы мои послал в полицию. В полиции никого нет: которые ушли обедать, которые уехали на охоту, и поэтому пробыл до 6-го часу вечера. Приезжает помощник полицмейстера с ратманом и понятыми меня обыскивать. Я не знал, как и удивляться, и к чему это причесть. Меня самого заставляют распаковывать чемодан. Я отказывался: сам не хочу, а в полиции волю нестъемлю. Делайте, что угодно. Помощник уже поехал к полицмейстеру. Потребовали меня в полицию. Это уже было при огне. В присутствии, при зерцале стал /он/ почти совершенно допрашивать, чей да откуда. Я говорю, что документы у вас, вы видите, что я купец, я градской голова и поставщик казенной. Ничего этого не слушает и говорит, что документы фальшивые, подписаны разными руками, и свидетельство губернского правления неправильное, и стал меня уговаривать, чтобы я не мучил его и признался чистосердечно. Для меня и смешно, и обидно. Говорю, что право признался чистосердечно.
Ничему не верит. Наконец, говорит: «Извини, если не сознаешься, то арестую и задержу для порядку». Вижу, что дело подходит к полуночи, если в полиции задержат, то не очень приятно клопов кормить. Говорю: «Не хотелось бы мне беспокоить имеющегося здесь у меня хорошего знакомого, но видно по необходимости приходится». Спрашивают: «Кто знакомый?» Сказываю: «Купец Левонтий Васильевич Кротков. Это хороший человек. Теперь он ратман и их семейство с моим семейством знакомы». «Поезжайте с помощником, привезите от него записку, и вы будете свободны», — отвечают. Мы поехали к дому Кроткова. Вороты заперты. Огней нет. Стучимся. Из окна спросили: «Кого надо?» «Надо Левонтия Васильевича», — отвечаю я. Ответили, что он за городом на кожевенном заводе у бургомистра. Мы туда поехали. Приезжаем, входим в комнату неожиданно в полночь и видим: полиция и незнакомый человек. Хозяин и прочие, увидев нас, чрезвычайно усомнились, любопытствуют, что такое? Мы говорим им,
— 35 —
что надо нам Левонтия Васильевича Кроткова. На негo указывают, сидящего на стуле полусонного и чуть говорящего. Я говорю: «Здравствуйте, Левонтий Васильевич». Он отвечает: «Здравствуйте». И спрашивает, кто я. Я отвечаю, что елабужский Иван Васильевич. Знаю, говорит, Ивана Васильевича, он знакомый человек, а это не он. На эти слова я сказал: «На кого была надежда, того и разорвало». А помощник подхватил: «Вот видите, значит, вас не знают». Из числа гостей один, как видится, человек хороший и внимательный, решительно настоял узнать, что за дело. Я рассказал, хотя коротко, но ясно. Он удивился, что при таких документах останавливают приезжающих и особенно в ярмарку. И говорит, что Левонтий Васильевич хмелен; его можно извинить. — А у них сын Иван Левонтьевич дома, он, Вам, не знаком ли?
Я говорю: «Столько же знаком, как и отец». Поэтому поехали к Ивану Левонтьевичу. Спускаемся, и я спрашиваю Ивана Левонтьевича. А он смотрит в окошко и, узнав мой голос, говорит: «Ба! Иван Васильевич». И тотчас отпирают ворота. Я говорю: «Ну, слава богу, нашелся человек, который знает». Приходим в горницу, здороваемся. Спрашивает: «Почему с полицейским чиновником?» Разумеется, рассказываем ему все подробно, и что надо от него записку. Он пишет и дает помощнику. Тот уезжает. Я остался, а уже 1-й час за полночь. Я прошу проводить меня до повозки, а у повозки все караул.
Иван Леонтьевич оставил у себя ночевать. Ехать тоже нельзя, потому что документы в полиции. А мы, говорит, одни, а жены у нас уехали в Воронеж к угоднику Митрофанию. Я остался ночевать. Поутру хозяин Левонтий Васильевич явился и извинялся, что не узнал: в таком был положении. И вызвался тот же час сходить в полицию и принести мои документы, не беспокоя меня. Мы остались дома, и до 12-го часу прождали его, но он не возвращался. Поэтому мы с Иваном Левонтьевичем принуждены были сами идти в полицию. Приходим. Левонтий Васильевич тут и сказывает, что полицмейстер уехал к почтмейстеру и оттудова не бывал. А без него никто ничего не знает. Мы тоже пождали, пождали и
— 36 —
отправились обедать. После обеда, отдохнувши, поехали к полицмейстеру с Иваном Левонтьевичем выкупать мои документы, которые выручили, но все-таки не без денег. Полицмейстер — гусар в полной мере говорит, что я имею подозрение в документах, и поэтому мог посадить в тюрьму и делать справку /да/ справку, а до получения оной сиди, да сиди. А если бы после стал претендовать, то чтобы мне сделали? Много-много дали бы выговор. Вот как они о нас думают. И, между прочим, сказывал, почему он усомнился в документах. За неделю до моего приезда, явились к ним два отставные солдата тоже с документами нисколько неподозрительными, лучше моих, а, наконец, оказались фальшивыми. А люди — разжалованные офицеры — беглые, документы сами делали, и у них фальшивые печати найдены, поэтому полиция вынуждена осматривать все документы и дознавать, кто и откуда.
— Разжалованные офицеры были не такова говора, как ты. Я и их смешал и дознал, кто они. Поэтому и тебя пытал. И поэтому подлогу я сообщил и в почтовую контору рассматривать документы, а если усомнятся в чем, то бы присылали для рассмотрения ко мне в полицию. Поэтому почтмейстер и твои документы прислал ко мне. Поэтому я тебя и пытал, да если бы не знакомые твои Кротковы, то ты, кажется бы, и не избежал тюрьмы. Но при всем том дело тем и кончилось. Вечером пришли мы домой собираться к отъезду, а Левонтий Васильевич нам сказывает, что накануне вечером в их компании был молодой человек, который расспрашивал обстоятельно ход дела. Это — купец и бывший градской голова. Он поутру стряпчему всe пересказал и настаивал удерживать полицию от подобных притязаний. Мало ли кто едет на ярмарку. Всякого останавливать и сомневаться в ясных документах, тогда что же может быть? Стряпчий с полицмейстером был не больно в ладах. Он дал полиции бумагу, почему проезжий задержан. Поэтому полицмейстер и ездил к почтмейстеру, просил от него бумагу, при которой будто присланы мои документы. Но почтмейстер никакой бумаги не давал. Поэтому он у него и пробыл весь день. И дело бы кончилось
— 37 —
безо всего. Но так тому делу и быть. Я только собрался ехать от Кротковых, и в это время приезжает полицмейстер провожать меня и будто, как ни в чем и ничего не бывало, просидел и меня продержал до полуночи. И без шампанского дело не o6oшлось. Его же за мошеннические притязания потчевали и угощали. Вот каковы дела бывают и могут быть всегда.
Глава ХI
С начала 1832-го года мы с братьями разделились, и все трое на 1832-й год объявили каждый особые капиталы. Дом, в котором жили, достался старшему брату Ивану Васильевичу, а нам — с малым братом Василием достались пустопорожние места и материалы: камень и кирпич. Василию досталось место угольное на Покровской, к площади, а мне – среднее, к Ушкову дому, на котором и выстроил каменный дом, начально с мезонином, а после пожару выклал второй этаж, в котором доме и проживаем с 1836-го года. /Кроме материалов и небольшой части денег нам каждому досталось по коноводной машине с подчалками* и со всеми припасами/. В 1835-ом году у меня было заведено две коноводные машины, на которые груз до 25 т. четвертей был частью взят на поставку до Рыбинска и до 15 т. чет. было продано с доставкой до Рыбинска; большое количество, 10 т. было продано и 5 т. чет., поставляемых полковнику Ивану Васильевичу Лихачеву для винокуренных заводов, от которого здесь проживал всю зиму и весну доверенный его чиновник Дмитрий Антонович Юргенев, человек очень хороший, добросовестный и умный. С ним у меня вышеописанное дело было делано. Но к моему несчастию, по страшному бедствию, не исполнилось с должным успехом.
С 15-го на 16-е число мая 1835 года на вознесение случилась страшная буря. Выл ветер необыкновенный западный по Каме низовой. Продолжался от Костромы до Сарапула. Этот
(*) Подчалок — судно на буксире.
— 38 —
ветер захватил мои груженные суда, плывшие по Каме, и некоторые на пристанях потонули, именно начиная с Челнов.
Тут грузилось судно — потонуло. В Бетьках только нагрузилось и тоже потонуло. Машина с подчалком плыли и остановились на Каме против города. Она не только потонула, а ее разбило и изломало, и хлеб разлило. Подчалок был нагружен в городе у пристани и тот потонул. У Рыбной слободы захватило барку, и она потонула. В Лаишеве были две барки: одна вечером отвалила и укрылась в кустах — осталась цела, а которая осталась у пристани, та потонула. В Лаишеве на пристани утонуло более 40 судов, а всего от Костромы по Волге и по Каме до Сарапула разных судов с хлебом, железом и солью утонувшими насчитывали до 1000 судов. Сверх этих судов еще утонуло три барки. На одну, стоявшую на якоре, наплыла тоже барка, разбила нос, и она от этого утонула; 2-я барка же, на ходу подчаленная к машине, была последняя, шедшая с устья к Казани, тоже от сильной бури утонула; 3-я тоже у машины подчаленная, против Козмодемьянска шла через песок на мелком месте.
В это время с чужой машины кормщик вывалил якорь у самой моей барки, которая тогда ж наплыла на него и проломила бок, и от этого утонула. И вышло всего утонувших судов десять. В них грузу было до 15/т. чет. Все это выгрузить, пересушить, а некоторые новые суда и машину надо было приобрести, что стоило немалых денег. А что было трудов и беспокойства, то это невообразимо. В этот год вода в Каме была очень велика так, что почти грив не было. И поэтому против города в Простинских лугах только оставалась одна грива. На нее и возили уцелевший хлеб из машины и из подчалка. Всего до 6/т. чет. с одного места надо было перевозить, пересушить; а также перешить мешки и частью перебить муку. И все это поденщиками, которые каждый день делают новую гряду, и в этом проводили время до обеда, а на другой день и опять тоже. И весь груз необходимо было перенести, а коренные рабочие разошлись почти все. При всех таковых хлопотливых и затруднительных обстоятельствах, хлеб
— 39 —
почти весь собрал и изладил, и все сформировал снова, и доставил покупателям и кладчикам, но только не до Рыбной.
А замерзли машины: 1-я пониже Рыбной в 10 верстах, вторая ниже Ярославля против Овсянникова. Из первой машины хлеб свозили в Рыбную, а из второй — Лихачеву на винокуренный завод, на который возить было расстояние одинаково, как из Рыбной. И все бы это несчастье могло бы кончиться не очень чувствительно, если бы были хозяева коммерческие люди. А тут был барин Лихачев. С ним никак не мог сладить. Дай ему хлеб нетеплый, а хлеб был его и утонул от несчастного случая. Но он не смотрел на это. По контрактам по сдаче хлеба с него следовало дополучить до 10 т. рублей. Я на эту сумму ему хлеба не сдал, потому что знал его. Если сдам все, то он деньги мне не отдаст, а с него ничего не возьмешь: человек богатый и сильный. Он поэтому завел дело, и мои все суда, снасти и припасы засекверствовал* за не отданный хлеб, несмотря на то, что у него на это количество остается достаточно недоданной суммы. А с делами оценку через мужиков оценили почти в четвертую часть, что было ясно: пеньковая снасть покупалась по 7 и 8 р. и своя даже пакля была 3 р., а они все оценили по 2 р. Якоря тоже покупались по 10 р., а они оценили по 8 р. 50 к. И по оценке всех судов, снастей и припасов с двух машин насчитали на 4600 р. (Суда, находящиеся в секверсте, безо всякого присмотру, весной более половины изломались, а снасти и якоря все разворовали, и суда все решительно пропали).
На вторую весну я несколько раз просил Лихачева, чтобы мне все засекверствованное отдал, а я ему давал ту сумму, какой оценены поручительством верных людей, но не мог согласиться. А весною водой белее половины судов изломало, снасти, якоря и все припасы разворовали, и суда все решительно пропали.
Дело в палате решили тем, что будто мною ему недодано хлеба по его показанию по увеличенной цене на 16 т., а за ним
(*) Секверст — запрет на пользование каким-нибудь имуществом.
— 40 —
моих денег 10т. Поэтому в числе недостающего количества отдать Лихачеву засекверствованные мои все вещи по оценке, а что недостанет, с меня довзыскать. /На таковое решение я согласился, кроме деловой оценки моих вещей, и поэтому подавал просьбу в Сенат. Но там поверенные Лихачева поправили мне отказать.
В это время мне случилось быть в Питере. Я в Сенате узнал, что по моей просьбе сделана записка о том, чтобы мне отказать, но определение еще не последовало. Я подал докладную записку обер-прокурору сената. В ней все ясно объяснил несправедливость оценки. И по моей записке велено было переменить решение, и мне в Сенате сказали, что велено написать в мою пользу. Я этим остался доволен и, наверняка, полагал, что оно так и будет. А не тут-то было. Вышло не то. Приезжаю домой, вскоре указ из Сената: мне отказано.
Ясно видно, что канцелярию присутствующих, а может быть, и одного прокурора обманули, подвернули подписать прежнее. Этот несчастный случай для моего состояния был чувствительный. Хотя я с посторонними покупателями и рассчитался совсем, но все-таки дома кое-кому остался должен. Лихачев меня бессовестно наказал. По крайней мере, две машины со всеми судами и припасами стоили до 30/т. руб. и все не за денежку пропали. После этого трудно было подниматься, но все-таки добрые люди, знавшие меня, помогли, и я опять выстроил машину и на ней действовал.
Публикации по теме:
И.В.Шишкин. История города Елабуги
В.К.Магницкий. Иван Васильевич Шишкин. 1792-1872
В.К.Магницкий. Иван Васильевич Шишкин, гражданин г.Елабуги
Архимандрит Иосиф. Обозрение Вятской епархии
